Победа могла прийти в феврале 1945-го

Свою пулю для рейхстага лейтенант Мережко приготовил еще в руинах Сталинграда

Берлин мог пасть еще в феврале 45-го. Так считал известный советский военачальник генерал-полковник в отставке Анатолий Мережко. Его фронтовая судьба была неразрывно связана с 8-й гвардейской армией, вместе с которой он прошагал до Берлина от самой Волги. Под Сталинградом состоялось его боевое крещение, когда лейтенант Мережко поднял в атаку взвод и ручными гранатами «заставил замолчать несколько огневых точек противника». Скупые строчки наградного листа красноречиво свидетельствуют о мужестве этого человека.

Назначенный офицером связи в штаб армии Василия Чуйкова, он вместе с легендарным полководцем защищал Сталинград, освобождал Украину и Польшу, форсировал Вислу и Одер, брал Зееловские высоты и штурмовал Берлин. А в ночь на 1 мая 1945 года привел к Чуйкову генерала Кребса, которому Геббельс поручил склонить советское командование к перемирию. Свидетелем тех последних драматических часов войны и стал тогда гвардии майор Мережко.

К сожалению, интервью это Анатолий Григорьевич уже никогда не прочтет — в декабре прошлого года его жизнь трагически оборвалась.

Танки форсировали Вислу под водой

— Наши историки об этом стараются помалкивать, — начал наш последний разговор Анатолий Григорьевич. — О том, что Берлин мог бы капитулировать еще зимой. Если бы не американцы. Из-за них нам тогда раньше пришлось начинать Висло-Одерскую операцию…

— В августе 44-го, после того, как мы форсировали Вислу, — стал вспоминать генерал, — войска нашего 1-го Белорусского фронта захватили Магнушевский плацдарм. Пехота дралась уже на том берегу, а поддержать ее было нечем — чтобы переправить танки, надо строить мосты, а это за один день не делается.

Чтобы не снижать темп наступления, Чуйков приказал танки переправить на другой берег по дну реки. Законопатили щели тряпками, наварили трубы на воздухозаборники — и вперед! Немцы были ошеломлены, когда увидели наши «тридцатьчетверки», выползающие на берег из-под воды…

Примерно в это же время войска маршала Конева, который командовал 1-м Украинским фронтом, южнее овладели Сандомирским плацдармом, Красная армия перешла в оборону и стала наращивать силы для броска к Берлину.

— Я был тогда помощником начальника оперативного отдела штаба армии, — вспоминает Мережко. — Спал по два часа в сутки, нередко — прямо на карте. От телефонов не отойти — через меня шли доклады наверх — Жукову, и распоряжения вниз — командирам корпусов и дивизий. Наступление было запланировано на 21 января, но американцы возомнили себя вояками и начали накануне операцию в Арденнах. Немцы их окружили и дали как следует по мозгам. Черчилль с Рузвельтом давай теребить Сталина, чтобы тот быстрее наступал в Польше. И вместо 21 января мы пошли в атаку на десять дней раньше, причем на плацдарм еще не переправились — ни 1-я танковая армия Катукова, ни Войско Польское. Артиллеристы первую линию обороны противника смели с лица земли как ураганом, войска рванули вперед. Темп наступления был такой, что немцы едва успевали удирать. Город Лодзь, помню, захватили за несколько часов, подошли к Познани и… остановились.

Это была старинная, хорошо укрепленная крепость, через которую проходили основные транспортные коммуникации в сторону Берлина. Чтобы проломить стены толщиной в несколько метров, требовались тяжелые орудия. А где их взять? Крепость можно было бы обойти, но тогда войска на Одерском плацдарме остались бы без снарядов. Потому что через Познань в сутки можно было пропускать сорок пар эшелонов с боеприпасами. И чтобы овладеть цитаделью, которую защищал 65-тысячный гарнизон эсэсовцев, войскам 1-го Белорусского фронта понадобился целый месяц.

— Думали, захватим ее сходу, — сокрушается Мережко, — а только 23 февраля взяли эту крепость. Из-за нее, проклятой, меня чуть не расстреляли тогда.

«И тогда Чуйков приказал меня расстрелять…»

Гвардии майор Мережко не протирал штаны в штабе, как могут подумать другие фронтовики, а целые дни проводил на передовой. Занимался рекогносцировкой, наносил данные на карту, согласовывал сроки и рубежи атаки. Однажды его вызвал начальник штаба армии и посадил в своем кабинете дежурить у телефона.

— Он сказал, что несколько суток не спал и валится от усталости с ног, — вспоминает Анатолий Григорьевич. — Говорит: «Пойду, прилягу, а ты отвечай на звонки и по пустякам не буди».

Мережко заварил крепкого чаю, сел за стол, уставленный кучей телефонов, но спокойного дежурства не вышло — в 12 часов ночи по «ВЧ» позвонил адъютант Жукова. Поинтересовался, кто у аппарата, попросил оставаться на проводе и предупредил, что передает трубку командующему фронтом.

— Я пододвинул тетрадки, — продолжает Мережко, — взял ручку, приготовился записывать. На том конце провода возникла пауза, потом раздался голос Жукова: «Немедленно разыщите Чуйкова и передайте, чтобы подтянул к воротам крепости тяжелую артиллерию, поставил на прямую наводку, открыл огонь и к утру ворвался внутрь. Надо с этой крепостью кончать, мать ее!.. Повторите!»

— Я повторил и пошел будить начштаба, — вспоминает Анатолий Григорьевич, — только про «мать» повторять не стал, за что меня потом Жуков интеллигентом стал обзывать.

— Стучусь в соседнюю комнату, — продолжает рассказ Мережко, — а там — начштаба пьяный в дрезину, храпит на топчане. Я его толкаю — Жуков на проводе!.. Он отмахивается: отстань! Ну, думаю, надо ж до такой степени напиться. Вернулся в его кабинет, записал приказ в журнал и продиктовал по телефону заместителю Чуйкова.

Утром, сменившись с дежурства, рухнул на койку. Только уснул, будят: «Бегом к Чуйкову!» Плеснул в лицо холодной водой, и — в штаб.

— У командарма был свой узел связи, — продолжает свой рассказ Анатолий Григорьевич, — в аппаратной сидят девицы, бледные от страха, в углу — угрюмый начштаба. Чуйков в нижней рубахе мечется с плеткой по комнате, и кроет по-боцмански — то в Христа, то в спасителя: «Ты что, сволочь, не выполнил приказ командующего фронтом?»

Я отвечаю, что несколько раз будил начштаба, а он отмахивался. Тот выкручивается: «Нет, не будил». Командующий замахивается плеткой: «Сейчас как врежу! Будешь мне врать на начальника штаба!». Машинально хватаюсь за кобуру, а Чуйков кричит: «Ах ты, такой-сякой, стрелять в меня вздумал? Разоружить его!»

Сняли с меня ремень с пистолетом, командарм продолжает допрос: «Почему не выполнил приказ Жукова? Знаешь, что за это положено? И вызывает коменданта: «Бери автоматчиков, выведи за околицу и расстреляй! Я сейчас позвоню в трибунал, чтобы оформили приговор на расстрел за невыполнение приказа командующего фронтом. А вы его там где-нибудь закопайте!»

— Представляете мое состояние? — Анатолий Григорьевич суровеет лицом. — Вывели в поле, автоматчики передернули затворами и смотрят на коменданта, ждут команды. А он — мой товарищ. Говорит: «Как я тебя буду расстреливать, если мы друзья? Я в тебя стрелять не смогу».

— Я отвечаю: «Выполняй приказ! Только что теперь родителям скажут? Что их сын предатель? И прошу: «Ты после расстрела сними с меня ордена и отошли родителям. Все же я заслужил кое-что на войне…»

Стоим, смотрим друг на друга. Я стараюсь запомнить каждую травинку, каждое облачко на небе, а комендант молчит. Чувствую, как пролетает каждая секунда жизни, и думаю — почему так глупо суждено погибнуть? Пасть от своей, русской пули, пройдя от Сталинграда до Берлина.

Вдруг сзади конский топот. Подскакивает адъютант Чуйкова Федька: «Отставить расстрел. Василий Иваныч разобрался, в чем дело. Начштаба признался, что виноват».

Ну, мы тут с комендантом и вздохнули от облегчения…

После войны, приглашенный на юбилей маршала Мережко спросил у Чуйкова: настоящий все-таки планировался расстрел?

— Ты знаешь, — обнял его за плечи Василий Иванович, — надо было тогда начштаба прижать. Чтобы он признал свою вину. Поэтому и пришлось ломать комедию — с трибуналом и расстрелом. Прости!

Как заставил Жукова погасить фары

После захвата Кюстринского плацдарма все стали ждать скорой победы, так как от Одера до Берлина оставались всего сутки танкового марша.

— Мы готовы были идти на германскую столицу, не останавливаясь, — вспоминает Мережко, — но Ставка решила иначе — чтобы не получить удар в спину из Восточной Померании, где немцы создали группу армий «Висла», наш фронт развернули на север и бросили на помощь Рокоссовскому. И только потом, когда силами двух Белорусских фронтов мы их там разгромили, Сталин решает продолжать наступление на Берлин.

Когда Жуков дал команду установить прожектора на Зееловских высотах, мы несколько суток ползали и расставляли их так, чтобы луч прожектора давал направление наступления каждому батальону. Чуйков был против этой затеи, и считал, что от ударов артиллерии поднимутся тучи грязи и дыма, будет темно, как ночью. Но Жуков испытал прожектора на учениях и остался доволен — лучи уверенно пробивали дым от разрывов.

— И вот накануне наступления, — продолжает рассказ Мережко, — Чуйков отправляет меня встречать Жукова — чтобы тот не заблудился по пути на наш наблюдательный пункт. Я выехал километров за двадцать, остановился и жду. Смотрю — на дороге замаячили фары. Останавливаю колонну, бегу к машине Жукова и кричу: «Товарищ маршал, прошу дать команду погасить огни!» Он — ни в какую: «Ты что? Да мы им сейчас как засветим!..» Я настаиваю: «Товарищ маршал, это они нам так засветят — мало не покажется!.. Не погасите фары, колонну дальше не поведу!»

Жуков свирепеет: «Что?.. Как это — не поведу? Под трибунал захотел?»

Я отвечаю: «Расстреливайте меня, но вас под огонь подставлять не буду! Я отвечаю за вашу жизнь, и если фары не погасите, немцы засекут!»

На фото: Анатолий Мережко и Василий Чуйков (Фото: из личного архива)

В общем, кое-как удалось уговорить Жукова выключить фары. Колонна едва тронулась, а немцы уже начали артналет по дороге — так, на всякий случай. Спасло каменное здание на повороте, которое приняло в себя все осколки. Поворачиваюсь к Жукову: «Видите, товарищ маршал? Если бы фары горели, от колонны только пыль бы осталась!..»

Жуков нахмурился и ничего не сказал. А я, когда приехал, доложил Чуйкову об инциденте. Тот улыбнулся: «Молодец! Все правильно сделал».

Зееловские высоты

Пока прожектора расставляли, трое суток прошло. Прилег отдохнуть прямо на столе, только глаза закрыл, толкают в плечо: «Бегом на НП!»

Заскакиваю в блиндаж Чуйкова, а там уже Жуков: «Вот что, майор, отправляйся к командиру корпуса Шеменкову, и передай: если не возьмет Зееловские высоты, я его разжалую до сержанта и лишу звания Героя!»

И так далее — по командиру каждой дивизии — «разжалую и лишу!» В сопровождении отглагольных прилагательных, которыми так богат русский язык. Потом требует все это повторить. Я повторяю, но без словесных «украшений». Жуков поворачивается к Чуйкову: «Откуда ты такого интеллигентного сталинградца взял, твою в господа-бога-душу-мать?» Чуйков на меня глянул исподлобья: «Ну-ка, повтори, как следует!» В общем, пришлось повторять до последнего слова…

Бегу в темноту — вокруг снаряды рвутся, грохот, кутерьма такая идет, не поймешь, где что — еще ночь даже не закончилась. Чудом нашел КП Шеменкова, докладываю: «Товарищ генерал, командующий фронтом передал, что разжалует до сержанта, и звания Героя лишит, если не ворветесь в полдень на Зееловские высоты…»

— Так и сказал? — недоверчиво смотрит Шеменков.

— Еще хуже, товарищ генерал, — отвечаю. — Просто не могу все слова повторить…

Генерал покачал головой, подошел к своему радисту: «Ну-ка, солдат, дай твою шапку, а ты возьми у меня папаху. Забрал его автомат и вздохнул: «Раз такое дело, сам пойду вперед…»

Ну, Афанасий Дмитриевич, конечно, поостыл потом, стал боем руководить с командного пункта, а я рванул дальше. Добрался к генералу Дуке, а тот уже на Зееловских высотах, говорит: «Видишь, мои танки горят на вершине? Артиллеристы снарядами только низину обработали, а у немцев позиции на обратной стороне холма. Если мы их бомбами не сковырнем, будем дальше людей терять. А насчет того, что звания Героя отнимет, то не он мне его давал. Пусть идет к такой-то матери…»

Михаил Ильич был до этого командиром партизанского отряда на Брянщине и маршалов не боялся.

В общем, целый день вели безрезультатные бои. И только 17-го начали прорываться вперед. Но из-за того, что фронт Жукова застопорился на Зееловских высотах, Сталин двинул в сторону Берлина Конева. И началось, как вы знаете, соревнование фронтов. Кто быстрее возьмет столицу Третьего рейха?

Генерал Мережко вспоминает, что когда армию Чуйкова повернули на юг, на ее пути немцы особо не сопротивлялись. В составе 8-й гвардейской было много сталинградцев, имевших опыт уличных боев — они вспарывали берлинские кварталы, как штыком консервную банку.

— Мы шли так стремительно, что немцы не успевали бежать, — говорит Анатолий Григорьевич. — Разворачиваем НП в каком-то здании, вижу — кабинет с дубовым столом. Как раз для нашей карты. Сбросил с него скатерть. Слышу — кто-то стонет. По углам посмотрел — никого. Открываю двери соседней комнаты — там немецкий полковник в ванне с перерезанными венами. И на крючке — его китель с железными крестами. Он его снял, чтобы кровью не заляпать. До сих пор жалею: почему не взял тогда его на память, как трофей?

— Зову коменданта, — продолжает вспоминать Мережко, возмущаюсь: «Твою господа мать! Что ж ты здание как следует, не проверил?..»

Только тот ушел, из другого коридора, где узел связи планировался, еще один немец выскакивает. Наши девчата хватают винтовки — и за ним! Тот на чердак, чтобы на крышу попасть, вышибает окно и с криком «Гитлер капут!» прыгает вниз. Сошел с ума, наверное, когда наших связисток с оружием увидел.

Ну, а через несколько дней, когда заступил на дежурство, принимаю срочное донесение: немцы машут белым флагом! Наши прекратили стрельбу, ведут их в штаб дивизии — три человека с переводчиком. Они говорят: «Просим организовать коридор для прохода представителя немецкого командования».

Объявили временное перемирие, и вскоре появился высокий, стройный офицер, одетый с иголочки. Китель и брюки выглажены, чистейшая рубашка — когда кругом грязь и дышать нечем от кирпичной пыли. Это был начальник штаба 56-го танкового корпуса, который, конечно, своим внешним видом произвел впечатление. Он спросил — если советское командование согласно, то для переговоров прибудет начальник Генштаба сухопутных войск немецкой армии Кребс.

Стенограмму допроса вели драматург и поэт

Чуйков в это время находился в политотделе штаба армии, куда его пригласили поужинать в компании известных писателей и поэтов. Пока накрывали на стол, Тихон Хренников и Матвей Блантер по очереди играли на трофейном рояле. Политработники готовились к празднику, но Чуйкова позвали к телефону, и он уехал на свой передовой КП.

— Среди офицеров штаба, кстати, — недовольно морщится Мережко, — к этой встрече Первомая было отвратительнейшее отношение. Кругом бой идет, люди гибнут, а в политотделе великий праздник, видите ли. В рейхстаге еще немцы сидят, а на куполе уже красный флаг водрузили.

Под утро 1 мая на участке 110-го полка 27-й дивизии был прекращен огонь, и Кребса с адъютантом перевели через линию фронта. Чуйков ждал парламентеров несколько часов.

— Кребс с первой минуты переговоров начал брать в руки инициативу, — вспоминает Мережко, — не ожидая вопросов, сразу заявил: «Господин генерал, я уполномочен вам первому сообщить, что фюрер покончил жизнь самоубийством». Чуйков невозмутимо отвечает: «А мы знаем!..» И у Кребса карта бита! Хотя никто из нас об этом, конечно, не знал.

Вот так начались эти переговоры, которые с четырех часов утра длились до часу дня. Немцы просили перемирия, а мы настаивали на безоговорочной капитуляции.

Стенограмму исторической встречи, кроме адьютанта, вели еще двое — драматург Всеволод Вишневский и поэт-песенник Евгений Долматовский. Не было блокнота только у Матвея Блантера — автора легендарной «Катюши». Потому что он был композитором и больше привык писать не слова, а ноты.

— Вишневский, кстати, едва не сорвал переговоры, — вспоминает Мережко. — Часто вскакивал и грубил Кребсу, обвинял его, что Германия нанесла нам колоссальный урон и генерал теперь должен за это ответить.

Драматург не догадывался, что Кребс, хоть и пришел с переводчиком, но в совершенстве владел русским языком. Генерал прекрасно понимал советского писателя, однако дипломатично держал паузу, и это ему удавалось с большим трудом. Положение спас Чуйков.

— Василий Иванович меня подозвал, — вспоминает Мережко, и шепчет на ухо: «Скажи этому писателю, что если еще раз вскочит, я его выставлю за дверь!»

Мережко так же — на ухо, передал слова командарма Вишневскому и тот больше не проронил ни слова…

— Кребс о ходе переговоров пытался докладывать Геббельсу, но у них не ладилось со связью, — вспоминает Анатолий Григорьевич. — Мы предложили протянуть провод от Чуйкова до Геббельса. Тот сразу согласился и выделил связисту адъютанта с переводчиком, чтобы они отвели его в имперскую канцелярию.

Через некоторое время из рейхсканцелярии раздался звонок — все в порядке! Там сел с телефоном наш солдатик, спрашиваем у него: «Как там, немцы тебя не обижают?» Он бодро рапортует: «Нет, даже сигаретами угощают! Хорошие ребята, я с ними уже дружу!.»

Но время шло, и когда Кребс доложил Геббельсу, что русские не идут ни на какие уступки, а требуют безоговорочной капитуляции, тот потребовал от генерала прекратить переговоры и вернуться обратно.

— По лицу генерала было видно, как он не хотел туда возвращаться, — вспоминает Мережко. — Очень не хотел, всячески тянул время. В тот же день нам сообщили, что Геббельс отравил семью и себя. А вслед за ним покончил с собой и Кребс. Я потом узнал его по бритой блестящей голове среди трупов, сваленных в фонтан рейхсканцелярии.

После переговоров гвардии майор Мережко сдал дежурство, рванул к Бранденбургским воротам, оттуда — короткими перебежками к каналу, лег за постаментом разбитой статуи, достал маузер и сделал выстрел по рейхстагу. Он знал, что до победы несколько часов, и торопился на его стене поставить свою точку. Всю войну берег для этого пулю…

Источник